Работы победителей творческого конкурса

P.S. на фото мой дедушка)

  – Schnauze halten! – Тихо прошипел я, воткнув ствол шмайссера фрицу между лопаток. Немец оказался не из пугливых, но из глупых. Тех, кто предан Родине и готов отдать за нее жизнь. В его голове наверняка выстроился четкий план: крикнуть как можно громче, или попытаться крикнуть. В любом случае мне придется выстрелом оборвать его вопль и тогда сюда сбежится вся охрана лагеря – патрули с собаками, взводы солдат СС, патрульные с вышек откроют беглый огонь. Пусть мне удастся вырваться из этого ада, на дорогах тут же будут выставлены заграждения, а специальные отряды станут обшаривать в окрестных лесах куст за кустом в поисках диверсионной группы. Не дано знать немцу, что группы здесь нет. Один я. И вовсе не диверсант.   Тело тем временем сработало на автомате. Выверенным движением я саданул прикладом, за месяцы скитаний уже ставшего привычным, шмайссера, в затылок фрицу. Крик захлебнулся на вдохе. Немец повалился на землю, словно мешок картошки, выпавший из кузова грузовика. В последнее мгновение я успел схватить его за отворот шинели и немного приглушить звук удара о землю. На время надо избавиться от тела. Ударил я его смачно, часа три точно проваляется без сознания.   Пробраться в укрепленный лагерь, ребята, это я вам скажу несложно. Выйти из него непросто. Но недаром на мне форма фашистского SA-Obersturmführer'а. Старший лейтенант наступательного батальона СС вам не простой офицеришка из Верхмахта, пусть даже майор или полковник. И бумажки для автопарка давно готовы, машину выдадут сразу и без проволочек. Я очень надеюсь на легкий исход, иначе… Если бы на данной территории не была введена зона повышенной готовности, я бы просто прикончил двух часовых меткими бросками ножей. Но сейчас, по всем правилам, патруль должен быть удвоен, и, поди, собаку им выделили. А собака хуже всех четверых, которых, при определенной степени удачливости, я смогу бесшумно положить. Или с шумом, дав очередь из шмайссера.   Вечер на улице. А вечер мне на руку. Ночью взволновался бы патруль, запрос в штаб отправил. А эти даже не сообщили. Окликнули, как положено:   – Halt! Stehen bleiben! - Я послушно остановился. Главный патруля подошел ко мне. Фельдфебель Вермахта. Даже не СС. Вот до чего доводит безалаберность командующих. Ну как можно эти два совершенно разных подразделения размещать в одном лагере?! Вермахт в большинстве своем состоит из народного ополчения – Volkssturm. Воевать они вообще не умеют. От залпа боевых машин (какие-то новые и совершенно адские устройства на базе ЗИСа) они разбегаются по окрестным лесам, как тараканы по углам после потравки новомодным и редким пока еще дустом.   – SA-Obersturmführer Gille – представился я. – Ich muss meinen Dienstkraftwagen abholen.   – Ihre Fahrunterlagen. – Просто и ясно. Никаких "пожалуйста". Фельдфебель оказался обученным. Честь не отдал – уставом не положено, вежливости не проявил – опять же устав. И пусть я старше его по званию и форма на мне отнюдь не Верхмахта, он имеет право пристрелить меня при малейшем подозрении. Два солдата, тоже не рядовые, страхуют его – руки на шмайссерах, пусть пока опущенных. Я знаю, схватить автоматы, зарядить и нажать на курок, займет у них не более двух секунд. А то и менее.   Третий солдат собаку придерживает. Она рычит – не нравлюсь я ей. И овчарка мне тоже не нравится. Фельдфебель внимательно изучает путевой лист, а я поворачиваю голову к собаке и смотрю в глаза. Псина скалит клыки, но уже через десять секунд теряется, начинает поскуливать, опускает морду к земле и прячется за солдатом. Патруль в шоке. Фельдфебель, впечатленный этой демонстрацией, поспешно отдает мне документы и указывает на гараж. Я забираю машину. Легковую, с мягкими сиденьями. Подъезжаю к зданию штаба и останавливаюсь у большого железного ящика с песком. К счастью, все чисто. Быстро открываю ящик и загружаю фрица в багажник. Папку с нужными мне документами кладу на переднее сиденье. По всем правилам она должна там находиться ¬– по документам я курьер высшего командования и еду в ставку командования округа. Проклятые Torposten – солдаты КПП, разглядывают мой путевой лист, словно там между строчек есть скрытый смысл – вот он, враг! Нет, ребята, смысла того в листе нет. В багажнике лежит.   – Alles in Ordnung. – Унтер-офицер протягивает мне документы и по уставу выбрасывает руку в салюте. Я киваю (в машине не отдают честь) и спокойно проезжаю.   Через пять часов я уже на территории Польши. Украина позади и здесь пока еще не так напряженно. Красная Армия далеко отсюда и тотальной проверки здесь нет. Мои документы и форма действуют как удар током. Наконец, деревня, где я счастливо жил последние три года. Здесь живут поляки, русские и еще пару месяцев назад жили евреи. Без документов. Бедно жили. Мы все здесь без документов. Попробуй, разбери, кто к какой национальности относится. Хотя, евреев, тех видно сразу – по круглым, выпуклым глазам. Но нашелся и у нас доброхот три месяца назад. Помог освободителям Польши вывести негодных на чистую воду. Я тогда на Украину сбежал, пытался собрать какое-то ополчение, да куда там… Бандеровцы расплодились как комары на болоте. А Роза осталась тут…   Операцией по очищению села от еврейской заразы руководил SS-Sturmbannführer Клюге. Который лежит в багажнике, связанный и с кляпом во рту, заботливо засунутым мною поглубже во время короткой остановки.   К счастью, после чисток немцы в селе патрулей не оставили. Я открыл багажник, взвалил на плечо попахивающего уриной немца (бедняга не выдержал тряски в багажнике и пяти часов воздержания), отнес его в погреб. Там он и останется навсегда. Машину надо бы отогнать и сбросить с обрыва в десятке километров от дома. Но времени в обрез. А машина мне может еще понадобиться. Я взял папку с документами с сиденья. Снял с крыльца керосиновую лампу, поджег и спустился вниз. Полчаса изучал бумаги. Наконец нашел нужные мне строчки. Три сотни евреев депортированы в концентрационный лагерь. В какой из десятков? В Польше их около девяти, а сколько еще на Украине?! Я надеялся, что это будет Штуттгоф. Там у Розы еще оставался шанс выжить.   Я вытащил кляп и посмотрел немцу в глаза. Он прочитал в них все и подобно военной овчарке потупил голову и тихо заскулил. Я сунул ему под нос лист и указал пальцами на нужную строчку.   – Wo sind sie? Wo sollten sie hin?   Майор, а именно майором он являлся согласно обычной классификации воинских званий Вермахта, затравленно глядел исподлобья. Немец понимал, что ответ будет его собственноручной подписью под смертным приговором. Приговором себе.   – Auschwitz… – Шашкой рассек воздух дрожащий голос майора Клюге.   Впервые с момента начала моего противостояния немцам, я почувствовал слабость. Голова закружилась, а ноги подкосились. Я сел на холодный земляной пол. Освенцим. Гигантская фабрика смерти, перерабатывающая живой человеческий материал, подобно жерновам огромной мельницы, перемалывающим зерно в муку.   – Aber nicht so schnell, mein Freund. Wahrscheinlich, manche sind noch am Leben. Vielleicht, deine Frau ist noch am Leben. – Эта тварь помнила все. Он каким-то животным чутьем понял, куда его привезли. И вспомнил тех восьмерых человек, забранных его солдатами во время чистки.   Майор Клюге ехидно осклабился, с вызовом глядя на меня. Приговор подписан и СС-вец предпочитал умереть, выказав врагу презрение.   Я долго пинал его. Обе ноги устали. А сам майор давно уже был мертв. Но я не мог остановиться. Освенцим. Роза…   Час спустя машина мчала меня в Варшаву. Я еще не знал, как оформить перевод партии заключенных из Освенцима. Людей туда только привозят, а вывозят трупы и пепел из печей крематориев.   Но полковник Гетц должен мне выправить перевод из частей SA в охрану лагеря. С бумажками он уже не раз мне помогал.   С моим званием и специальностью мне, наверняка, поручат каталогизировать бумаги. Немцы ужасные бюрократы. Даже имена заключенных вносят в список, взамен накалывая на руке номер. Я узнаю номер Розы. А дальнейшее будет делом техники. Организовать побег я смогу. Недаром, в 30-х подготовку в НКВД проходил…

  P.S. Реальность.   В 1943 году в концентрационном лагере Освенцим-Биркенау, известным также как Освенцим II, была сформирована группа сопротивления, которая помогла сбежать ряду заключенных. В 1944 году этой группой был уничтожен один из крематориев.   Была ли среди сбежавших некая Роза, нам остается только гадать. Личность офицера СС осталась неустановленной. Из лагеря он исчез в ноябре 1943 года после побега очередной небольшой партии заключенных. По лагерным бумагам он проходил как старший лейтенант Гилле. Его прошлое окутано завесой тайны.   Советские войска заняли Освенцим 27 января 1945 года.

Перевод фраз:   Schnauze halten! – Заткнись!   SA (Sturmabteilung) – наступательный отряд (батальон).   Halt! Stehen bleiben! – Стоять! Остановиться! (аналог нашего "стой! Кто идет?).   Ich muss meinen Dienstkraftwagen abholen. – Я должен забрать свой служебный автомобиль.   Alles in Ordnung. – Все в порядке.   Wo sind sie? Wo sollten sie hin? – Где они? Куда они были должны?.. (поехать)   Aber nicht so schnell, mein Freund. Wahrscheinlich, manche sind noch am Leben. Vielleicht, deine Frau ist noch am Leben. – Но не так быстро, мой друг. Вероятно, некоторые еще живы. Возможно, твоя жена еще жива.

Кольцо замкнулось 8 августа. Как мы не старались отступить вовремя, нам это не удалось. Заканчивались еда и аммуниция, а хоть какое-то снабжение установить не было возможности. Наше командование приняло план прорыва в этот же день, ведь все, за исключением трусов, которые и то сидели тихо, знали, что лучше умереть во время боя с целью, чем быть раздавленными в кольце или отправиться лизать ботинки немцам. О, где были эти спасительные Белорусские леса, в которых можно было скрыться, прорваться через неплотное кольцо врага, атаковать под прикрытием деревьев и уклоняться от взора врага... Увы, нам достались немногочисленные овраги и негустая растительность. Особо залечь было негде, так что выход оставался только один... Территория окружени была достаточно обширная, и было принято решение о разных направлениях прорыва для определенных групп. Наша, и еще несколько дивизий, решили прорываться на восток, хотя я особой разницы не видел – везде немцы. А с каждым часом фашисты подтягивали отставшие части, к танкам присоединялись обширные куски пехоты. А ведь у нас подкрепления не было, артиллерия была уничтожена, так что оставалось идти напролом.

На следующий день мы начали общий отход в сторону расположения основных сил нашей армии, хотя надежда пройти была весьма призрачной. Нас убивали, но нам удалось прорвать оборону немцев. Воцарилось ликование, и, несмотря на усталость и малое количество припасов, продвижение пошло в удвоенном темпе... Но наши надежды были стерты в прах и развеяны по ветру; оказывается, мы прорвали не кольцо обороны, а передний арьергард немцев, который удерживать нас и не должен был.

Дойдя до какого-то поселения, нас взяли в плотное кольцо, первая попытка прорваться была немцами отбита, мы понесли серьезные потери, а раненых становилось все больше... Вода заканчивалась... О, как давно я не принимал душ, сейчас бы наслаждением было из него пить, о помывке я бы и не думал, но в поселении водопровода не было, а колодцы были разрушены, воду взять было негде. Как давно я не видил близких, интересно, как они там сейчас. Жаль, что жениться я не успел, хотя кто знает, девушке, наверное, тяжелее бы сейчас было, так хоть без зазрений совести другого мужика найдет, это не проблема. Немцы то до них не добрались еще, и я постараюсь, чтобы не добрались ни когда. Интересно, о чем сейчас думают остальные, на душевные то разговоры времени не хватало, а сейчас ни кто и не хочет. Пара предателей пыталась бежать к врагу, не добежали... А такие сцены разговорам душевным не способствуют... Другие бежать не пытались, хорошие ребята, а это радует, чем нас больше, тем больше надежд выйти. Хотя куда нам, у меня к свт то осталось выстрелов 60, у остальных не лучше. А этих гадов – как тараканов, а газетой их не прихлопнешь... Собираемся на новую попытку вырваться, заметна радость, не понимаю от чего, ведь скорее всего прорыв опять остановится. Драться будут все, даже командование. Выдвигаться будем ближе к ночи, больше шансов, а пока надо поспать, чем свежее голова, тем мне легче бить врага...

Проснулся, яркая речь ком. состава помогла взбодриться. Все, выдвигаемся... Пушки уже выкатывают в открытую, последний прорыв у нас получается... Несмотря на все, атмосферы обреченности я не чувствую, есть тяжесть момента, но она заметна перед каждым боем, разве что тут ощущается сильнее. Странно, ведь только предатель может надеятся уйти без последствий. Но драться так легче, хоть на душу другие давить не будут. А вот и немцы, боец бежавший сбоку от меня подкосился и упал, я схватил его винтовку и побежал к ближайшему оврагу, хоть с чем-то повезло. Пушки отчаянно стреляют, как там еще живы расчеты –остается загадкой, но времени смотреть назад нет, надо прорываться. Медленным темпом мы продвигаемся вперед.

Сколько идет бой, я не знаю, по мне – так целую вечность, несмотря на потери, убиваем врагов. Из воевавших рядом со мной ни кто не думал бежать или сдаваться, мы им еще покажем, главное добраться до следущего оврага... А пушки замолкают, плохо дело... Похоже наступление захлебнулось, ведем позицинный бой, часть командования погибла, отступать назад смысла нет, надо сражаться. Пробираемся к следующему оврагу, немцы уже близко, огонь плотный. Все, дальше двигаться сил нет, нас осталось очень мало, пушки замолчали окончательно, враг осмелел. Заметил ранение, видимо во время боя не было времени... Кровь течет, медика нет, кое-как перевязал другой боец, хоть поговорить удалось, не один я жениться не успел... Нас вжали в землю, двигаться невозможно, но и сдаваться ни кто не хочет, среди нас оказался офицер, кто-то умудрился дотащить знамя до этой линии, интересно как ему это удалось. Офицер долго говорить не стал, все и так всё знали. Он молча взял знамя, и с криками «За родину!» мы пошли в нашу последнюю атаку.

Волнение и радость. Вот что я чувствовал, сидя в тёмном грузовом отсеке баржи, рядом со своими сослуживцами. Все переглядываются и перешёптываются, у многих трясутся коленки, многие сидят с каменными лицами. Я же и не думал бояться, ведь я именно к этому и шел, только этого и хотел. Я самодовольно улыбался, и всё время поглядывал на часы, предательская минутная стрелка которых никак не хотела доползать до нужного мне времени. В моей голове крутилась лишь одна мысль – «Сейчас девятнадцать минут седьмого, ровно тридцать девять минут назад мы отплыли от Портсмута, ровно через десять минут мы должны будем прибыть в сектор «Чарли» пляжа Омаха». Но об этом после; я так сосредоточился на времени, что забыл представиться, а это весьма неучтиво. Здравствуйте, меня зовут Квентин Тома. Ударения ставятся на последний слог, в чем я виню моего отца-француза. Многие мои боевые товарищи находят нечто забавное в том, как человек с такой фамилией попал в группу, состоящую лишь из американцев. Дело в том, что родился я в самом живописном местечке на земле – в Монреале, провинция Квебек. Мать моя была американская пианистка, но она умерла во время родов. Отец – хозяин пекарни. Типичная небогатая семья. Настолько типичная, что аж зубы сводит. Именно из-за нашей обыкновенности я твёрдо решил, что так дальше продолжаться не может и, несмотря на уговоры родственников и угрозы отца, я уехал в Америку к бабушке по линии матери, знакомой мне лишь посредством рождественских открыток, которые та исправно посылала мне по нескольку раз в год. Когда я в прокуренном вагоне с широчайшей улыбкой вылетал из осточертевшей мне размеренной Канады и врывался в необузданные, по моим представлениям, Соединённые Штаты, я и представить не мог, какое меня ждет разочарование. Добрая и отзывчивая бабушка Шелли была просто чудовищно обыденной. Это олицетворение спокойной, расписанной по минутам жизни было для меня совершенно непереносимо. Мы жили на самой окраине Колорадо Спрингс, что было хорошо, так как большой город таит в себе много неизведанного и интересного. Поначалу так и было, я открыл для себя алкоголь, табак и девушек. Последние были, пожалуй, единственной отдушиной в серой жизни. Вы не подумайте, что я искал вечных приключений и удовольствий, это не так. Просто я никак не мог смириться с тем, что жизнь настолько уныла, однообразна и мрачна. Я был молод, совсем молод, и, как всякий молодой человек хотел чего-то нового, прекрасного и, обязательно, ненавидимого старшими поколениями. Вскоре такая возможность появилась - меня призвали. Вторая Мировая шла полным ходом, но американская молодежь не особо о ней беспокоилась, все предпочитали читать о ней в газетах, попивая джин и слушая Островной Блюз в исполнении новомодной певички. Я не из их числа; мне представилась возможность в корне поменять свою жизнь, полностью сменить обстановку и я незамедлительно ею воспользовался, к тому же я терпеть не могу джин и завывающих девиц. Из писем друзей стало ясно, что в Канаде все призывники всячески пытаются откосить от службы и мне вдруг даже стало немного стыдно за своих соотечественников. До сих пор у меня не укладывается в голове чересчур распространенное людское желание сидеть, сложа руки и надеяться на авось. Мне было жалко бабушку Шелли, которая всегда заботилась обо мне и твердо верила в безупречность своих планов, где, естественно, фигурировал и я. Она совсем поникла, узнав о моём намерении идти на войну, и была безутешна. Бабушка пыталась меня образумить, она прекрасно помнила, что это такое и, как могла, учила меня бояться войны. Конечно, я страшусь сражений. Я боюсь крови, боли и смертей, мне ненавистно насилие, но есть вещь, которую я ненавижу гораздо больше, ту вещь, которой так восторгается моя горячо любимая бабушка – обыденность. Возможность прожить жизнь так, что о тебе никто не вспомнит, тихо и мирно просуществовать свой век меня действительно пугает. Да, можно стать известным и нужным человеком и в мирной обстановке, но для этого придется пройти гораздо более долгий путь. Я тут заметил, что практически всегда есть два пути – длинный, но спокойный, и короткий, но очень рискованный. Это можно сравнить со спуском с обрыва к морю. Вы можете медленно, цепляясь за каждую травинку, спускаться по длинной и узкой тропе, которая всё равно не гарантирует, что вы с нее не соскользнете, а можете разбежаться и прыгнуть в море. Опасность присутствует в обоих случаях, так зачем же терять время? Но Вы, мой дорогой читатель, наверное, уже давно заскучали, так что я, пожалуй, перестану растекаться мыслью по древу и продолжу без излишних философствований. Итак, меня призвали. Армия показалась мне куда более интересным и неординарным времяпрепровождением, чем мне описывали знакомые. Нас учили тому, что во время мирной жизни не только ожесточенно порицается, но и карается со всей строгостью, – Нас обучали убийству. Газеты кричали о скором открытии Второго Фронта, об обещаниях Рузвельта и твёрдости генерала Эйзенхауэра. Мы день за днем становились всё более страшным оружием, и я совру, если скажу, что мы не были этим довольны. Как Вам известно, время летит быстрее пули даже самого новейшего пулемета. Срок нашего обучения подошел к концу и все мы были готовы вступить в настоящую битву… ну, почти все… по крайней мере, я был готов… наверное. Я был определён в морской десант и сразу отправлен в Великобританию, где нам, ста пятидесяти шести тысячам человек, доходчиво объяснили задание. Что ж, оно выглядело несложным, учитывая то, что перед нами фашистов должны были нехило потрепать бомбы. День икс, а точнее День Д был назначен на пятое июня, но из-за плохой погоды Эйзенхауэр отложил его на шестое. На следующий день погода если и улучшилась, то незначительно, однако, мы выступили согласно плану. Волнение и радость. Ощущение чего-то невероятно масштабного и нужного меня переполняло. Шестнадцать огромных барж, Шестьдесят четыре танка-амфибии держали курс на Нормандию. Шестого июня, ровно в шесть-двадцать девять мы должны были высадиться по своим секторам. Мы, солдаты первой американской армии, под командованием генерала Омара Брэдли готовились к бою. Когда, наконец, настало это время и люки начали открываться, дабы выпустить наши новые «Duplex Drive» амфибии я начал подозревать, что слегка переоценил свои возможности. Мы увидели густой, молочный туман и едва заметные очертания сектора Чарли, нашего пункта назначения. Как оказалось впоследствии, артиллерия тоже дала маху и не попала ни по одной цели. Как только нас спустили на воду, начался пулеметный обстрел. Я оказался в кромешном аду. Танки взрывались и тонули, вода горела, люди умирали настолько быстро, что от нашей первой группы практически ничего не осталась. Спрятаться было негде, многие пытались добраться вплавь, лелея надежду, что поодиночке они будут более труднодоступной мишенью, но чем больше было принявших такое решении, тем краснее становилось море, тем громче становились крики со всех сторон. Мы лихорадочно пытались добраться до берега в доживающей свои последние минуты машине, мы стреляли наобум, полагаясь лишь на милость Господа. С каждой секундой появлялись всё новые крики, всё новые искалеченные тела и всё больше молитв. Как столько человек может в один миг потерять свои жизни? Почему Высшие Силы решили, что все эти люди должны сегодня умереть? Ответа нет. Войну придумали люди, оружие придумали люди и нашу судьбу контролируют они же. Так что, если кого и винить, то лишь нас самих. Когда я обернулся назад, посмотреть, не идет ли подмога – наша амфибия была взорвана. Что было потом? Ну, я врятли могу дать Вам исчерпывающий ответ. Я помню, как подлетел и с ужасом оглядел сражение. Я увидел трупы и снаряды, вражеских пулеметчиков и поспевающую вторую группу. Потом я упал в воду и потерял сознание. Очнулся я уже на суше, под обстрелом: видно кто-то вытащил меня из воды, знать бы кто… Меня осматривали медики и качали головами. Мне столько всего нужно было у них спросить, но не получилось – я опять провалился в небытие. В следующий раз я очнулся в ближайшей рыбацкой деревеньке, каким-то чудом захваченной нами. Только тогда я понял, что не вышел сухим из воды – у меня не было обеих ног. От шока и от боли я еще не раз терял сознание и, в конце концов, был командирован в Колорадо Спрингс по состоянию здоровья. Прошло три года. Война закончилась, Гитлер был повержен. Советские войска взяли Берлин, японцы тоже уже не представляют опасности. Мир встает на ноги, в отличие от меня. За несколько дней во Франции я превратился из самонадеянного юнца во всё ещё молодого телом, но глубокого старика душой, калеку. Какой урок я из этого получил? Я и сам не знаю, наверное, не быть столь самоуверенным. Вам со стороны будет лучше видно. P.S.: А бабушке Шелли я, скорее всего, никогда уже не смогу взглянуть в глаза.

Отрывки из дневника Александра Филина 21 июня 1941 года. Ура! Наконец-то началась настоящая жизнь! Последний экзамен я сдал еще вчера и школа позади. Как же я рад, ведь теперь я столько всего могу сделать, о чем я раньше только мечтал. Хоть мне всего шестнадцать, я уже знаю, чего мне надо от жизни. Например, пойду учиться на автомеханика (мне всегда нравилось возиться с техникой), потом пойду работать, получу квартиру в городе, может даже в Москве или Ленинграде, в партию вступлю, на Ленке женюсь, а она мне сына родит. Кстати, о Ленке… Прежде чем на ней жениться, надо хоть познакомиться с ней поближе. Вон сколько около нее пацанов крутится! А она и разговаривать с ними не желает. Ну оно и понятно, папка-то ее – главный в колхозе. Ну ничего, я добьюсь ее. У нас сегодня танцы в клубе, я ее приглашу, а когда домой провожать вызовусь, доведу до дома, и там подарю запрятанные за лавочкой цветы, за которыми я в город ходил за 30 километров. 22 июня 1941 года. Как же все хорошо! Мы с Ленкой танцевали почти до трех утра. А когда я подарил цветы, она меня поцеловала и, краснея, призналась, что я ей нравлюсь почти с десяти лет. Она потому-то и отшивала всех, все ждала, когда я признаюсь ей в любви. Когда я вернулся домой, спать совершенно не хотелось, поэтому я, немного поев и включив по привычке приемник, стал читать книгу. Я не ожидал, что-то услышать по радио в такой час, но около четырех часов утра приемник «ожил», послышалась мелодия и я услышал то, чего лучше бы я не слышал никогда... «Внимание! Говорит Москва! Говорит Москва! ЗАЯВЛЕНИЕ СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА. Граждане и гражданки Советского Союза. Сегодня, 22 июня, в 4 часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и другие...» 27 июля 1941 года. Новости по радио становятся ужаснее с каждый днем. К счастью, война не дошла до нашей деревни, но долго ли будет длиться это счастье?! Мужики поговаривают, о скором голоде... 18 декабря 1941 года. В нашу деревню приехали немцы и два фашистских офицера поселилось у нас в доме. Они спят весь день, а ночью режут наших куриц, едят, напиваются и поют свои пахабные песни. Как же плохо, что все наши мужики ушли на фронт и выгнать с деревни немчуру не кому! Остались только мы, пацаны и бабы. А что мы сделать можем? Кстати, у Ленки, кроме отца никого не было. Поэтому я уговорил мать и она, Ленка, теперь живет с нами. 15 марта 1942 года. Меня разбудил крик Ленки. Я открыл глаза и увидел, что пьяный немец зажал ладошкой ей рот и приставал. Наши кровати стояли напротив, и немец стоял ко мне задом. Я нащупал рукой под кроватью знакомый железный полукруг ручки- сжал пальцы и осторожно поднялся с кровати. Ленка, увидав меня, перестала сопротивляться и немец, обрадовавшись стал расстегивать пуговицы ее ночнушки, но…до конца этого он сделать не успел, потому что сзади ему на затылок упала пудовая гиря. Немец был без сознания. Я, приказав Ленке успокоиться, надел фашистские сапоги, а потом, взвалив тело на спину, (радует, что я тогда был уже здоровым малым) пошел к речке, которая была в метрах двадцати от моего дома. Свалив тело на берег, я попытался разбить ногой лед, но тщетно…Тогда я вернулся назад домой, взял гирю и хотел уже идти на речку. Но до меня донесся храп из комнаты, в который жили немцы. Я зашел в комнату, увидал спящего офицера. Нет, я не хотел его убивать, но меня взяла злость, и я с силой ударил его по темечку гирей. Храп прекратился…Этот не выдержал удара…Я взвалил труп на спину, взял гирю и пошел к речке... Там я разбил у берега лед как можно больше. И толкнул в холодную воду труп. Когда я стал подтаскивать другого, еще живого фашиста, тот зашевелился. Не обращая внимания, я толкнул в воду и его. Но тот открыл широко глаза, а потом рот и хотел закричать, но снова не успел… Потому что, я кинул гирю ему в голову, и тот, не закрыв глаза и рот, ушел под воду… Дома, я затопил печку и бросил туда сапоги... Смотря на огонь и уснул… 19 марта 1942 года. Немцы спохватились двух офицеров и стали нас допрашивать. Я им соврал, что один из них прибежал ко мне ночью сильно пьяный и сказал, что ему нужна веревка, так как его друг провалился под лед. Но веревки у меня не нашлось, и тот выругавшись, побежал, к воде, после, я его не видел. Фашист, плюнул мне в лицо и сказал, что он мне веревку найдет… Вроде, поверил. Да и вешать меня он не будет, если бы захотел, сразу бы повесил… Обошлось…Только гирю жалко, утонула. 21 июля 1942 года. Сегодня вечером приехало три советских автомобиля. И спустя минут десять все немцы были мертвы. Правда и наших погибло человек десять, мы их похоронили в нашем лесу на поляне. А фашистских солдат бросили в яму за деревней, куда колхоз мертвых и больных животных скидывает. Желая отблагодарить наших освободителей, мы с местными пацанами вызвались добровольцами и нас взяли, потому что людей катастрофически не хватало. Мать плакала, Ленка обещала ждать… И будет ждать не одна. Когда я сел в машину и она тронулась, я заметил, что Ленкин живот стал немного больше…Я понял, что моя невеста имела ввиду… 24 июля 1942 года. Нас привезли в какой-то лес. Старший сказал, что тут часто можно встретить немцев, но я пока, ни одного так и не увидел. Многие ребята(почти всем было не больше двадцати лет) потеряли семью. Они рассказывали, как над ними издевались фашисты, как жгли их деревни, как убивали по вечерам мирных. Многие потеряли семью и в войне искали смерти. А я…Я не хотел умирать, но был готов сражаться до последнего, что бы защитить родину, мою деревню, мать Ленку…и моего будущего сына. 15 августа 1942 года. Я, оказалось, очень неплохо стреляю. Поэтому мне приказали весь день сидеть в окопе на северном краю леса. 16 сентября 1942 года. За всё время я застрелил четыре фашиста. 27 ноября 1942 года. Мной убито всего восемь фашистов. Ребята, которых послали за продовольствием и одеждой две недели назад, до сих пор не вернулись. 15 декабря 1942 года. Запасы кончились, но к счастью, около леса проезжал фашистский автомобиль с продовольствием. Мы перебили их и взяли еду, но одежду с трупов, брать побрезговали. Очень холодно… 19 января 1943 года. Приехали наши с продовольствием! Не те, которых послали тогда, а другие. Которых мы послали были перебиты все, кроме двух человек, которые сумели уйти и рассказать где мы находимся. Один водитель, Ванька, оказался веселым и простым парнем. Мы с ним сдружились, он меня иногда учит вождению.

15 марта 1943 года. Днем сижу в окопе, а вечером езжу с Ванькой в Штаб. 21 июня 1943 года. Вчера ездили в Штаб, а когда вернулись в лес нас ждала засада. Всех наших перебили. И когда в нас стали стрелять, почти сразу попали в Ваньку…куда-то в грудь… он отпустил руль, упал намеренно на меня и испачкал кровью… Сказал, что мне жить надо... Потом он простонал: «Притворись…держись…»… Машина куда-то врезалась и остановилась. Подбежали фашисты… Вытащили нас из автомобиля…После я почувствовал удар по голове и отключился… Очнулся я в куче тел… 22 июня 1943 года. Копаю яму. Жарко. 25 июня 1943 года. Сегодня я похоронил всех, кто со мной служил, всех тех, кто был мне другом. Куда теперь идти? Что я сделаю один? 26 июня 1943 года. Планирую идти к Штабу. Надо собрать всю оставшуюся провизию и оружие. 1 июля 1943 года. Надеюсь, что завтра я уже дойду. Очень жарко. 2 июля 1943 года. Сегодня мимо меня проехал советский автомобиль. Но оказалась, что автомобиль захватили фашисты и в нем везли наших солдат в плен. Пленным стал и я. 4 июля 1943 года. Нас привезли в какой-то погреб, который находился в огромном ангаре с автомобилями. Стены погреба были неровными и кое-как обмазаны цементом (видно, его, погреб, делали наспех, не сильно беспокоясь о том, что он может развалиться). К моему удивлению, в погребе были не только военные, но и женщины, старики и старушки и, даже дети. 6 июля 1943 года. Очень хочется есть и пить. Нас до сих пор ничем не кормили. Может, надеются, что мы умрем с голода? 8 июля 1943 года. Сегодня немного хлеба. Но мы солдаты почти все свое отдали детям и стариками. 12 августа 1943 года. Нас более и менее регулярно подкармливают. Наверное, за то, что женщин взяли работать к себе поварами. 14 сентября 1943 года. Сломались часы. Ориентируюсь по времени с помощью женщин, утром их зовут готовить, а вечером, часов в весемь они приходят обратно. 28 декабря 1943 года. Очень холодно. Два дня назад умер один старик. Мы просили, что бы нас отпустили похоронить его, но нам дали лопату и топор. Сказали, либо ешьте либо закапывайте… 15 июня 1944 года. Сегодня не вернулись женщины. Один фашист сказал, что одна из них отказала какому-то командиру и за это, их всех расстреляли. …. 1944 года. Потерял счет времени. Сегодня фашисты забрали куда-то всех детей. Зима или Осень 1944 года. Фашисты нашли новую забаву. Каждый день они берут одного старого человека и издеваются над ним. Крики длятся часа два, а потом раздается выстрел и все смолкает до следующего дня. Зима. 1944 года. Все старики убиты. Нас почти не кормят. Весна 1945 года. Фашисты несколько раз в день избивают нас. Весна 1945 года. Сегодня к нам спустился какой-то немец, приказал построиться в ряд. А потом достал пистолет и стал убивать наших через одного. Тем, кто выжил, сделали татуировку на груди в виде свастики. Весна 1945 года. Нас бьют почти постоянно. Многие умерли. Но…мы их уже не хороним, нет сил. Весна 1945 года. Сегодня когда в подвал спустились солдаты в советской форме, мы подумали, что немцы глумятся и приготовились к мукам. Но один заорал: «Вставайте, братцы! ПОБЕДА!!!» Лето 1945 года. Я лежу в госпитале. Ничего не помню. Сказали, что меня откормят, вылечат и отправят домой…но не сейчас, а месяца через два. 12 сентября 1945 года. Ура! Наконец-то! Я дома! Когда я подходил к дому, я увидел девочку лет трех. Я обрадовался ребенку, тем более что-то в ней знакомое было. Я подошел, сел на корточки, но она, увидев меня, заплакала и закричала: «Фашист…». Я достал из кармана кусочек шоколадки, дал его ей, сказал, что я не фашист и взял девчонку на руки. Когда я увидел в окне наше отражение, я понял, что в ней было знакомо. Она была похожа на меня! Я вошел в дом. За столом сидели и пили чай четыре человека. Мать, Мой отец и отец Ленки (Они вернулись!!!), и сама Ленка. Все сильно похудели и постарели. Я молча подошел и обнял всех. Ленку поцеловал и сказал: « Я рад дочери, ничего, что не сын! Я люблю вас обеих». Я присел и мы стали рассказывать о том времени, когда мы были не вместе. О том времени, когда война нас разлучила. Но я не буду вспоминать, надеюсь, что я все забуду. Зачем мне воспоминания? У меня теперь новая жизнь, по-настоящему новая. *** - Так где вы были с июня сорок третьего по май сорок пятого? – сказал невысокий человек в черной одежде. - Да я вам в сотый раз говорю! Вы не слышите? Я был в плену у немцев! – ответил Александр Филин. - Нам, кажется, что вы были на стороне Фашистской Германии и вы, ВЫ, предали Советские войска, все верно? – спросил другой человек в черном, но высокий. - Что???Я готов был умереть каждую секунду, но чтобы я был на их стороне??Нет, лучше умереть. Потому что, я бы предал, не только родину, но и мать, девушку и дочь! - А наколка на груди? Из-за любви к родине накололи? Только не говорите, что вам ее насильно сделали! - Но так и было. Меня могли убить, но мне повезло. Мне накололи это. - Знаете, нам кажется, что разговор с вами у нас здесь не получится. Надо это обсудить в другом месте. Пройдемте к автомобилю пожалуйста! – сказал высокий и защелкнул наручники на руках Александра.

“Тишь перед штормом”. Проснулся я, значит, сегодня рано. Утро было на редкость спокойное в наши-то времена… Шел месяц июль по счету, поэтому было жарко и небо было голубое как бескрайнее, чистое, спокойное море. Птицы со спокойствием щебетали, пели, свистели и радовались свежему воздуху, плодородной почве, которая кормит нас, и тишине, спокойствию, живущем в какой-то части планеты – в нашей деревне. А деревня наша, можно сказать древняя, много поколений здесь прожило…И Иван Петрович, Сергей Васильевич и Петька...Петр молодой был паренёк…Жалко его… Подорвался на мине фашисткой, мать его, после такого горя ни с кем больше не разговаривает. Редко выйдет на улицу, воды в колодце набрать или за хлебушком, кормильцем нашим, сходить. Кто-нибудь крикнет: "Нина, подойди сюда! Как живешь? Какая картошка, большая или маленькая"? – Она просто кивала и всё, разговор заканчивался. Ну а я уже начинал собираться на работу, деньги, хоть и маленькие надо было зарабатывать. Как всегда в семь часов утра я шел на лесопилку. По дороге я встретил Данилу Свинного (у него такая кличка была, потому, что свиней много разводил и толстым был). Он мне улыбнулся, кивнул и пожелал счастливого дня, на что я ему ответил то же самое. Уже рубил дрова Миша Ковальев. Косил рожь Митька Ляхин, собирала яблоки Анастасия Ивановна, пожилая женщина, очень уважаемая не только у нас в деревне, но и в районе. В 1941 она расправилась с семью фашистами, сама, хоть ей было тогда 65 лет! Подходя к роще, где находилась наша лесопилка, я увидел небольшой автомобиль, он очень уж походил на фашистский. Точно, около машины стояло трое фашистов и двое наших. Они о чем-то говорили, причем фашисты даже покрикивали. Я сразу почуял что-то не ладное, сердце у меня сжалось и казалось, что вот-вот выпрыгнет у меня из груди. Я настороженно медленно подходил к ним, иногда смотря по сторонам вдруг засада! Сразу пальба! Но нет, пока я подходил к ним ни кто не выскочил из-за деревьев и кустов. Я подошел к Василию Ивановичу, моему начальнику. Он, прищуриваясь, настороженно смотрел на фашистов. Фашисты говорили на немецком языке, как я понял, угрожали ему, ну или что-то подобное. Только Василий Иванович мог говорить на “языке фашистов”. Потом минут через пять где-то Василий Иванович замешкался, все время смотрел на часы. Я так и не понял в чем дело, быстро и тихонько подошел к нему, смотря чтобы немцы не увидели, что мы разговариваем. Шепча, я сказал: – Что случилось почему здесь немцы? Что они хотят от нас?! – Все, Ваня, на расстрел на ведут! Говорят, что видели в последний раз у нас их сержанта, наши разведчики. Как там его-то… Гольтц, Трольц …Может Мольц. Не знаю, но надо как-то выбираться с лесопилки! – Но вокруг с десяток фашистов! Вон два мотоцикла уже подъехало! Все! Мы попали! В глазах Василия Ивановича я увидел слезы. Он стоял, не двигаясь, несколько минут. Потом почесал голову и сказал: – Ваня, бежим! Мы еще Родине нашей, Земле русской помочь должны! Сколько людей гибнет из-за этих чертей поганых! Давай зови Лешку, Витьку и остальных. Иначе погибнем здесь! Я буду ждать вас около домика. Я спокойно вышел, оглядываясь по сторонам – не смотрят ли на меня немцы. Все они были настороженны, при малейшем неверно сделанном движении стреляли по нам. Так уже троих расстреляли, пока я разговаривал с моим начальником. Я ускорил шаг, когда подходил к Витьке. Уже через пять минут я со всеми остальными подошел к Василию Ивановичу. Василий Иванович посмотрел хорошенько на всех, вздохнул и, смотря на нас, проговорил не громко: – Как выйдет их полковник из вон той машины, мы нападем на них. Все были поражены этими словами, ведь у нас не было ни одного огнестрельного оружия. Я спросил Василия Ивановича: – Но как же оружие. У нас ничего нет кроме топоров ну и подобного… – У меня есть пять винтовок, хватит на всех, – поторапливаясь, ответил он мне. Василий Иванович вприсядку пробежал сзади дома залез в ящик, достал винтовки и потихоньку вернулся к нам. Все были поражены смелостью нашего начальника, ему-то было уже за пятьдесят. А бегал он как десятилетний мальчик! Не мешкая он передал нам оружия и спокойно сказал: -Ну что готовы ребятки? Тогда все начинаем! И вот этот момент из небольшой машины выходит какой-то человек, вокруг него стояло три хорошо вооруженных фашиста. Они все время оглядывались. Через минуту он подошел к нам и, прищурившись, что-то пробормотал. Потом, как я понял, он отдал приказ вести нас на расстрел. В этот момент все начали стрелять по немцам. Куда пули только не летели… Вдруг Витька, высунувшись из-за угла, попал прямо в этого полковника. Полковник упал и застонал. Его оттащили. Тогда Лешка выбежал и начал пальбу прямо в сторону этого полковника. В один момент какой-то фашист выскочил из-за угла и попал в живот из автомата Лешке. Он упал и не двигался. У меня еще быстрее застучало сердце, когда я увидел эту ужасную картину. Василий Иванович попросил прикрыть его, пока он будет пробираться к фашистам поближе. Я выглянул в окно и попал в одного из фашистов. Он упал и, похоже, погиб. Я прокричал: - Вперед! Мы не умрем! - Ваня, пробирайся дальше! Их там еще около пяти! - крикнул мне Василий Иванович. Я вприсядку проскочил к бетонной стене, за мной был еще Сашка. Пока он бежал ко мне, один из немцев, прицелившись из винтовки, попал в ему голову. Теперь нас осталось двое... Его бездыханное, молодое тело упало на землю, и больше не двигалось… Я очень испугался за всех и за все на свете, перед глазами у меня стояли мертвые, безжизненные тела. Василий Иванович высунулся, чтобы пристрелить одного из фашистов, но какой-то гад пулеметной очередью зацепил Василия Ивановича. Он свалился на землю и схватился за руку. Там было еще двое фашистов, а у меня оставался всего один патрон. Не много замешкавшись, я привстал и выстрелом убил пулеметчика. Но патронов больше не было… Через несколько секунд к ним подъехала подмога. Нам нечем было сопротивляться. Из бронированной машины выбежало четыре фашиста. Они схватили Василия Ивановича, так как я не мог подбежать к нему, мой начальник был в десяти метрах от меня. У них был переводчик. Он сказал, что они застрелят моего начальника, если я не выйду. Но мне пришлось сдаться, ведь тогда немцы не тронут Василия Ивановича. Я вздохнул и вышел с поднятыми руками, что мне оставалось делать. Все равно не смогу убежать - застрелят. Стояло тихое утро… Для природы оно было тихое, но не для меня…Прищурившись, я встал около стены и ждал того момента. А мой командир сидел привязанный на стуле. Я не был уверен, что его не застрелят, но все же шанс был. Каждый человек должен жить не ради себя, а ради других. Через несколько секунд раздался выстрел. Все стихло, это место осталось окровавленным.